У нас же Манчестером называется, как ни странно, город невест Иваново. В этом году город отмечает 140-летие, однако, как подметил профессор Ивановского Государственного Университета, если хотеть отмечать именно эту дату, тогда город нужно переименовать в Иваново-Вознесенск. Если же следовать букве исторических документов, тогда Иваново стоит на своем месте уже более четырехсот лет. Пойди разберись, однако год получается-таки юбилейный.
В Иваново я была два дня, делала доклад на научной конференции, посвященной путям развития индустриальных городов в постиндустриальную эпоху. В Иваново я, таким образом, побывала впервые. В мой «доманчестерский» период я была в Ярославле и Калуге (в раннем детстве), а в юности посетила лишь Питер (центр которого успела неплохо изучить) и Владимир и соседнее Боголюбово с церковью Покрова на Нерли. Поэтому «настоящая Россия», какая она есть за пределами первых двух столиц, мне открывается лишь сейчас.
Интеллектуальных, культурных и визуальных впечатлений за два дня накопилось столько, что, приехав в Москву, я целый день спала 🙂 Только что целый час переименовывала фотографии. А в этом время память старается сохранить отрывки разговоров, которые мне интересно записать здесь…
Дороги в Иваново сопротивляются асфальту, — конечно, это всего лишь поэтическое объяснение качеству почвы, на которой стоит город.
Потомок графа Шереметева нынче — почетный гражданин города; при этом сам граф в городе в жизни не бывал, да и его потомок, похоже, не доехал бы до Иваново, не получи он почетного гражданства.
В Музее Ситца, который в «Ночь Музеев» предпочел закрыться на санитарный день, проходит выставка уроженца Иваново, Вячеслава Зайцева.
Полицейский в типично советской милицейской форме говорит «Не щелкать!», когда я навожу объектив на лепнину на фасаде здания мэрии.
Через дорогу, прямо напротив, — здание Большой Ивановской Мануфактуры, известной под клоунской аббревиатурой БИМ. БИМ находится в частной собственности, станки продали, что делать с ткацкой фабрикой дальше, никто не знает, ибо у собственника, похоже, пропал то ли задор, то ли капитал, с которым планировалось осуществлять какие-то действия. Туристов на территорию не пускают: в здании фабрики провалились полы. Год назад нашлись любители посещать заброшенные индустриальные объекты, так их пришлось буквально эвакуировать, после чего вход на фабрику закрыли. Зачем нужно, чтобы люди летали с третьего этажа вниз?
На территорию фабрики им. Кирова вход свободный. Туда можно водить российскую и иностранную молодежь, желающую посмотреть, как выглядела разграбленная, разрушенная Второй Мировой Европа. Ужасает одно: мы не в Европе, и фабрику разрушили отнюдь не вражеские войска, а соотечественники, причем в очень недалеком прошлом. Другие соотечественники посещают территорию фабрики, чтобы поностальгировать, поужасаться и повозмущаться на тему вечного русского «кто виноват». Вопрос «что делать» не звучит. Один профессор объясняет мне, что в России нет солидарности и веры. При таком положении вещей вопрос «что делать» обладает той долей риторичности, которая позволяет его не задавать.
Приезжающих в Иваново на поезде по выходе с вокзала встречает Революция, представляющая собой в анфас поразительное зрелище: волосы женщины развеваются влево, а плащ — вправо. Кто-то из нашей группы называет ее «жертвой розы ветров».
Когда мы переходим проспект Карла Маркса к знаменитому дому-кораблю, я фотографирую уходящий вдаль проспект. Пересекающий вслед за мной дорогу ивановец спрашивает: «Девушка, а что вы фотографируете?» «Иваново», отвечаю. «Ха?!» — говорит он, и в голосе слышится недоумение: человек явно не думает, что в его городе есть нечто, достойное взгляда через объектив.
Одна из ивановских собак, живущих на территории Ивановского Химтеха, проявляет поразительную дружелюбность: она сразу же бросается на спину и задорно виляет хвостом, пока я и аспирантка из Екатеринбурга, приехавшая на конференцию, умиленно ее фотографируем.
С другим участником, который в свое время тоже пожил и в Англии, и в Манчестере мы вечерами гоняем чаи и ведем беседы. У меня оказался в наличии чай Greenfield, у него — феноменальная способность получать необходимое, будь то информация или чайник с чашками. Наверное, когда я буду в его возрасте, я тоже буду вот так все получать. Или мне это вообще будут предоставлять «по умолчанию».
Проезд в маршрутке стоит 12 руб., в автобусе — 8 руб., в троллейбусе — 10 руб. Цены ошеломляют, хотя совершенно ясно, что ценам соответствует и уровень доходов, который ниже московского.
Я спрашиваю у одной из участниц, женщины-профессора, уже 18 лет живущей и преподающей русскую филологию в Финляндии: «Как вы считаете, имея опыт жизни за границей, что мы не делаем из того, что надо делать, или наоборот, делаем такого, что нужно прекратить?» Немного подумав, она отвечает: «Знаете, я поняла, как меня коробят две концепции: «величие» и «духовность». Вот эта особая «русская душа», — а что, у француза нет души?»
Меня спрашивают о впечатлениях от Иваново. При этом замечают, что, по сравнению с остальной Россией, Иваново выглядит и живет еще вполне прилично. Я не могу внятно ответить, потому что вдруг понимаю, что это все — мое в прямом смысле слова. Что все мы, вроде меня, — Блоки: каждый верит в лучшее, но усилием веры еще отгоняет мысль о том, «как паду безжалостно и низко, не одолев прекрасныя мечты». Хочется ездить по городам и весям, чтобы или разувериться окончательно, или найти-таки способ что-то изменить. И дело не в избитом уже «я хотя бы попытался». А в том, что я верю: если принцип Парето работает везде, он не может не работать в России, что бы мы ни говорили о своей «особенности». 80 процентов изменений генерируются 20 процентами людей.
Остается найти и объединить 20 процентов.