Архив рубрики: Works/Julie Delvaux

Monday Verses: Michelangelo Buonarotti — Sulla morte di Cecchino Bracci (1545)

David Hockney, In Memoriam Cecchino Bracci

In 1544, a handsome 15-year-old boy named Cecchino (Francesco) Bracci died, leaving his uncle Luigi del Riccio shattered. At the time Luigi was a close friend and counsellor to Michelangelo Buonarotti, whom he kindly asked to execute a tomb for Cecchino and compose an epitaph.

I was reading a book by Sigmund Freud recently, and the Austrian narrated a story of how a young scientist asked him to review his work. Freud agreed; however, he couldn’t force himself to do it; eventually, he accepted that he didn’t actually want to do the review, and excused himself from the task.

Believe it or not, in 1540s in Italy Michelangelo was in the exact Freud’s position. He barely knew the boy, and it turned out that, in spite of his famous beauty, Cecchino never sat for a portrait. The only source of knowledge and inspiration was supposed to be Cecchino’s uncle, Luigi.

Michelangelo’s autograph of the epitaphs

A kind soul as it seems, Michelangelo took to the job. Luigi sent generous hampers to feed a rather indifferent Muse, which gifts the artist sometimes acknowledged in the draft epitaphs and sketches he’d sent back to del Riccio. Indeed, the texts we have demonstrate the hard times Michelangelo could have when the subject failed to ignite his poetic flame. Even the words stumble, and the lack of acquaintance with the boy fully manifests itself. Several months and almost fifty epitaphs later, Michelangelo pulled out from the job. And yet, in 1545 he’d sent Luigi a beautiful sonnet. It is a short study of the poet labour’s lost, with a beautiful ending that actually re-interprets one of the draft epitaphs, pointing out to the fact that it is a lover who preserves the image of the beloved. In spite of what we know of the Renaissance homoerotism, and Michelangelo’s in particular, I insist that Love here needs to be understood as a pure affection, not a hint at any sexual interest.

The tomb (image: Wikipedia)

The tomb was eventually made by another artist and can be seen at the church dell’Aracoeli in Rome. In 1962, David Hockney painted In Memoriam Cecchino Bracchi. This post also includes the sketches by Michelangelo that were eventually used as the basis for the tomb. The final epitaph was composed in Latin.

Drafts (image: Michelangelo.ru)
Drafts (image: Michelangelo.ru)

The Russian poet Andrei Voznesensky also translated two of the epitaphs on the death of Cecchino. I guess the interest in this series of epitaphs lies in several facts. The genre of an epitaph is unique in itself, and when a famous artist-cum-poet composes the whopping 42 quatrains, it does attract attention. Cecchino’s death devastated «the whole of Rome», according to his uncle, although the age at which the boy died was likely the main reason. And even though Michelangelo’s pen and Muse refused to work together, he nonetheless appears to have been excited at the opportunity to explore one of the favourite themes of the early Baroque poetry, namely vanitas and preference given to the other life.

I didn’t try to translate the epitaphs. Yet back in 2008, when I discovered the 1545 sonnet, it captivated me so that I had to translate it. I must admit, I fully experienced Michelangelo’s own hardships, it was the first time I was translating from Italian, and as always before my task was to try and preserve the original rhythm and melody in the Russian translation. I was, however, satisfied with the result. It is included below, together with the English translation by John Addington Symonds.

In 2013 my Russian translation was awarded the First Diploma in the «Poetry» nomination in Music in Translation competition.

Michelangelo Buonarotti — Sulla morte di Cecchino Bracci

A pena prima aperti gli vidd’io
i suo begli occhi in questa fragil vita,
che, chiusi el dì dell’ultima partita,
gli aperse in cielo a contemplare Dio.
Conosco e piango, e non fu l’error mio,
col cor sì tardi a lor beltà gradita,
ma di morte anzi tempo, ond’è sparita
a voi non già, m’al mie ’rdente desio.
Dunche, Luigi, a far l’unica forma
di Cecchin, di ch’i’ parlo, in pietra viva etterna,
or ch’è già terra qui tra noi,
se l’un nell’altro amante si trasforma,
po’ che sanz’essa l’arte non v’arriva,
convien che per far lui ritragga voi.

John Addington Symonds — English Translation

Scarce had I seen for the first time his eyes,
Which to your living eyes were life and light,
When, closed at last in death’s injurious night,
He opened them on God in Paradise.
I know it, and I weep — too late made wise:
Yet was the fault not mine; for death’s fell spite
Robbed my desire of that supreme delight
Which in your better memory never dies.
Therefore, Luigi, if the task be mine
To make unique Cecchino smile in stone
For ever, now that earth hath made him dim,
If the beloved within the lover shine,
Since art without him cannot work alone,
You must I carve to tell the world of him.

Julia Shuvalova — Russian Translation

Я только раз взглянул в глаза того,
В чьем взоре ты черпал и жизнь, и свет,
Как в вечном сне он их сомкнул, чтоб впредь
Смотреть в раю на Бога самого.

Как глуп я был! И плачу оттого!
Но, право же, моей вины в том нет.
А ты хранишь вовеки счастья след,
Хотя бы Смерть и унесла его.

Луиджи, просишь ты: пусть сохранит
От тлена несравненную улыбку
Чеккино мой прославленный резец.

Но любящий любимого творит,
И, раз уж Муз дела идут не шибко,
Тебя мне должно взять за образец.

October 2008

На русском 

В июне 1544 г. в Риме умер юный Франческо (Чеккино) Браччи, племянник поэта Луиджи дель Риччо. Луиджи, хорошо знакомый с Микеланджело, обратился к поэту-художнику с просьбой создать надгробие для мраморного памятника Чеккино, а также написать текст эпитафии. Микеланджело согласился. До нас, действительно, дошли четыре эпитафии. Однако ни одна из них не украсила надгробие Чеккино, да и сам памятник, в конце концов, был успешно создан другим мастером.

Причина, по которой Микеланджело уклонился от исполнения договора, вероятнее всего изложена им самим в приведенном сонете. Вопреки тому, что можно прочесть в популярных статьях о глубине отношений Микеланджело и Чеккино, степень близости была невелика, что и подчеркивает первая строка сонета. Несмотря на то что Чеккино славился своей красотой, ни один художник, похоже, не соизволил запечатлеть его при жизни. Переводы нескольких набросков эпитафий, сделанные А. М. Эфросом, демонстрируют бесплодные усилия пера Микеланджело, которое дель Риччо изо всех сил старался подпитать — в прямом смысле этого слова:

Здесь рок послал безвременный мне сон,
Но я не мертв, хоть и опущен в землю:
Я жив в тебе, чьим сетованьям внемлю,
За то, что в друге друг отображен.

— Не хотел посылать вам это, потому что скверно вышло,
но форели и трюфели одолели бы и само небо. Вверяю себя вам.

К благой судьбе я смертью приведен:
Бог не желал меня увидеть старым,
И так как рок не властен большим даром,
Все, кроме смерти, было б мне в урон.

— Теперь, когда обещание пятнадцати надписей выполнено,
я больше уже не повинен вам ими, разве что придут
они из рая, где он пребывает.

Рисовать эскиз надгробия оказалось еще тяжелее: «Посылаю вам с запиской дыни, рисунка же пока нет, но я изготовлю его непременно со всем искусством, на какое способен». И однако же искусства было мало:

Чеккино — в жизни, ныне — я у Бога,
Мирской на миг, небесный навсегда;
Счастливая вела меня звезда:
Где стольким в смерть, мне в жизнь была дорога.

— Так как поэзия этой ночью молчала, посылаю вам
четыре надписи, за три пряника скряги и вверяю себя
вам.

Андрей Вознесенский также перевел две из этих эпитафий:

Я счастлив, что я умер молодым.
Земные муки — хуже, чем могила.
Навеки смерть меня освободила
и сделалась бессмертием моим.

Я умер, подчинившись естеству.
Но тыщи дум в моей душе вмещались.
Одна на них погасла — что за малость?!
Я в тысячах оставшихся живу.
 

Проведя не один месяц в творческих муках, Микеланджело отклонил заказ дель Риччо. Но в 1545 г. написал для него вышеприведенный сонет. При отсутствии каких-либо изображений юноши, Луиджи, как любящий дядя и воспитатель, для которого смерть Чеккино явилась тяжелым ударом, мог бы единственным «источником» вдохновения для художника. На это и намекает Микеланджело, с присущими его веку изяществом и легким юмором предлагая изваять самого дель Риччо, дабы сохранить в веках память о Чеккино. Одновременно в этом сонете сходятся многие темы, поднятые Микеланджело в черновых вариантах эпитафий, в частности, в этих строках: «Я жив в тебе, чьим сетованьям внемлю, за то, что в друге друг отображен».

История жизни и смерти Чеккино Браччи, о которой известно ровно столько, сколько можно извлечь из этих коротких посланий Микеланджело, послужила источником вдохновения для английского художника Дэвида Хокни (In Memoriam Cecchino Bracci, 1962).

В 2013 г. за перевод этого сонета я получила диплом I степени в номинации «Поэзия» на международном конкурсе перевода «Музыка перевода».

Guillaume Apollinaire — Toujours/Forever

Pablo Picasso, Portrait of Guillaume Apollinaire

Toujours

À Madame Faure-Favier

Toujours
Nous irons plus loin sans avancer jamais

Et de planète en planète
De nébuleuse en nébuleuse
Le don Juan des mille et trois comètes
Même sans bouger de la terre
Cherche les forces neuves
Et prend au sérieux les fantômes

Et tant d’univers s’oublient
Quels sont les grands oublieurs
Qui donc saura nous faire oublier telle ou telle partie du monde
Où est le Christophe Colomb à qui l’on devra l’oubli d’un continent

Perdre
Mais perdre vraiment
Pour laisser place à la trouvaille
Perdre
La vie pour trouver la Victoire

Guillaume Apollinaire (1880 — 1918)

Forever

for Mm Faure-Faviere

Forever

We shall be going farther

And never advance anywhere

And moving between the planets
And constellations
The Don Juan of a thousand-and-three comets
Without ever leaving the Earth
Seeks the new powers
And seriously takes the phantoms

So many worlds lose themselves in oblivion
So oblivious they are
Who then will make us forget this or that part of the world
Where is Columbus who will lose a continent of our memory in oblivion

We need to lose
To really lose
So as to leave the room for a rediscovery
We need to lose
Life to find the Victory

Julia Shuvalova © 2011

Всегда

мадам Фор-Фавье

Всегда
Мы будем все дальше идти,
Не продвигаясь вперед никогда.

И от планеты к планете,
И от созвездий к созвездиям,
Даже не покидая земли,
Дон Жуан двух тысяч комет
Ищет новые скрытые силы
И мираж всерьез принимает.

Сколько Вселенных себя навсегда забывает!
О как велика их забывчивость!
Кто же самих нас заставит забыть
Ту или эту часть света?
Где тот Колумб,
Что сумеет в памяти нашей
Закрыть континент.

Потерять,
Но потерять до конца,
Чтобы оставить открытию место.
Жизнь потерять,
Чтоб Победу найти.

© М. Kudinov.

Как Стать Миллиардером (О Фильме «Социальная Сеть»)

Оригинальный английский текст.

Несколько часов назад я вернулась с показа фильма «Социальная сеть» в «Ударнике». Похоже, московским блогерам, пользователям вКонтакте и слушателям Loveradio повезло увидеть фильм раньше всех: официальный прокат начинается в четверг, 28 октября.

И как раз сегодня утром я думала, почему люди иногда так и не добиваются того, к чему стремятся. Очевидно, что причин тому может быть три:

  1. они делают это неправильно;
  2. они делают это не с теми людьми;
  3. они не слишком сильно этого хотят. 

И на этом, действительно, все. Под «неправильно» можно понимать устаревшие или неподходящие способы выполнения работы. Быть в окружении «тех» людей очень важно. Таковыми являются не те, кто всегда рад всему, что вы сделали, потому что им либо все равно, будете ли вы расти, либо потому что они боятся, как бы вы не «прорвались» и не забыли о них. Таковыми являются те, кто помогает вам быть лучше и кто хочет, чтобы вы были лучше. И не в последнюю очередь, нужно так сильно хотеть получить то, к чему стремишься, чтобы этим жить.

Кому-то покажется, что подобный modus operandi немного нереален. Тогда поприветствуем Марка Цукерберга (Джесси Эйзенберг). Разумеется, история Фейсбук куда сложнее, чем могут вместить полтора часа экранного времени. Создатели фильма практически обошли вниманием разрастание Фейсбук в Европе, и спустя какое-то время после начала фильма только специалисты в области рекламы в социальных сетях могут соотнести какие-то экранные сцены с реальными датами событий. Вопросы приватности, шаринга и данных, а также все фейсбуковские «штучки» вроде групп, «идей» (causes), оставлены за пределами сценария. Нам же представлена история одного гарвардского «ботаника», которого никогда не принимали в клубы, и который поэтому решил создать клуб, куда мог бы вступить каждый.

Что отличает Цукерберга от остальных — это полное отторжение возможности проигрыша. «Ботаник» или сноб, ясно одно: у парня было столько веры в себя, что многие из нас непрочь были бы позаимствовать. Он учился в Гарварде, одном из самых престижных в мире университетов. Жил в кампусе, практически свободный от повседневных забот. И было в его жизни одно маленькое «но»: отвергла его девушка, которая ему весьма нравилась. Социальная сеть началась, таким образом, в идеальных условиях: при отсутствии проблем и малой доле отчаяния. Свободный, но возбужденный мозг в состоянии рождать шедевры.

Цукерберг был прекрасным программистом, а поэтому делал он «это», безусловно, правильно. Еще важнее тот факт, что «это» делалось с «теми» людьми. Кто-то подсказывал ему алгоритм, кто-то помогал писать скрипт, кто-то делился случайно пришедшей на ум идеей, но ни один из них не мог сделать все то, что делал Цукерберг. Еще куда важнее, что он разрабатывал «правильную» идею, даже если она целиком ему не принадлежала. Не только его окружение состояло из «правильных» людей, но и всем пользователям Фейсбук давался «правильный» набор функций. Цукерберг был буквально окружен «теми» обстоятельствами, и он ими постоянно пользовался и преумножал.

Конфликт Эдуардо Саверина (Эндрю Гилфорд) и Шона Паркера (Джастин Тимберлейк) — это столкновение умов, но так или иначе, а оба они были нужны Марку. Благодаря поддержке Саверина, Фейсбук вообще произошла; а несомненная предпринимательская жилка Шона помогла вывести Фейсбук на мировой уровень и сделать сайт успешным. Однако, хотя Шону и удалось приблизиться к Цукербергу, последний не простил ему наезда на университетского товарища. Когда час пробил, Цукерберг нашел золотую середину между бизнесом и человеческой дружбой.

Как фильм, «Социальная сеть» — ни в коем случае не феномен и даже не что-то выдающееся. Впрочем, снят он очень хорошо; Арми Хаммер, в частности, превосходно играет близнецов Винкельвоссов. Джастин Тимберлейк тоже смотрится отлично, но я хотела бы увидеть его в более камерных, «классических» фильмах. Однако главное достижение картины все-таки в том, что за короткий промежуток времени нам преподают урок: как поймать шанс и не упустить его, пока последний камень на пути к успеху не будет перевернут. Хорош ли Марк Цукерберг? Да. Приятен ли он? Нет. В конце концов, вопрос никогда не упирался в деньги. На повестке дня было «стать генеральным директором, сучка» и войти в историю. Цукерберг сделал и то, и другое.

А вы?

Sept Ans Plus Tard…

Это покажется странным, но, если в жизни у вас выдастся шанс уехать из родных краев как минимум на год, воспользуйтесь им. Конечно, если вам случится пойти по моим стопам, за первым годом последует второй, потом еще один, а там не успееешь оглянуться, как пройдет целых семь лет. Но даже одного года может быть достаточно. Для чего, спросите? Для того, чтобы, очутившись один на один с собой, вдали от всего привычного и кажущегося естественным, заново оценить эту простоту бытия, сохранить одни привычки и отказаться от других и, может быть, — хотя именно ради этого и стоит исчезать, — найти себя. Звучит пафосно, я знаю, но главное — не думать о том, что вы ищете. Именно так делались и делаются все великие открытия.

Но это о высоком. На мирском уровне я в кои веки не должна готовить себе завтрак, обед и ужин, все это ждет меня на столе, заботливо состряпанное и сервированное. Конечно, пройдет это каникулярное ощущение, и мне тоже захочется что-то состряпать, но пока это ой как приятно — приходить на все готовое. Единственное, что пока омрачает картину, — это паника котенка, который, очевидно, решил, что я приехала по его душу. Бедняга, как партизан, отсиживался за шкафом в одной из комнат, пока все мы не уснули, и только тогда вышел поужинать. Котенок тоже девчонка, и вот так я снова оказалась в чисто женском окружении.

А я сама переживаю почти дориангрейское ощущение от встречи с родителями и бабушкой. Они в очередной раз подтвердили, что я выгляжу моложе своих лет (хотя какие мои годы!) Но они — зеркало мое, и, глядя на них, я осознаю, что эти семь лет вдали от родного города почему-то не оставили на мне следа, — в отличие от моих дорогих и любимых папы, мамы и бабушки.

Но все-таки это прекрасно. Папа встречал меня ранним утром в аэропорту. Десять лет назад, когда я вернулась из Петербурга ровно в день своего рождения, он встречал меня на Ленинградском вокзале с букетом простых цветов. Стоял декабрь, и ему пришлось искать мой вагон. В этот раз, в конце сентября, ему пришлось искать тот самый вход в аэропорт, у которого я стояла. Он принес желтые хризантемы, с которых по-осеннему падали лепестки.

Мы вышли в город дождливым утром, и я тут же отметила, что погода — чисто английская, вероятно, я ее с собой привезла. Десять лет назад, уезжая из Питера дождливой ночью, я писала:

Я уезжаю.
Москва мне рада,
А Петербург плачет.

Как ни странно, город, в котором я провела семь лет, на мой отъезд отреагировал приятной теплотой и солнцем. Возможно, ему было известно, что в моем родном городе меня встретят эти слезы ожидания. Тем более что к полудню дождь перестал, а сейчас в Москве ярко светит солнце.

Меня сразу потянуло к книжным полкам, к ящикам стола, в которых до сих пор хранятся школьные и университетские тетради и неизменные, неизбывные записные книжки. В одной из них — много хороших скетчей о Москве, написанных, когда я была на 5 курсе, в 2001 г. Старые стихи, некоторые — из тех проб пера, что никогда не увидят свет. Наброски пьес, какая-то проза… Потом я достаю с книжной полки «Быть!» Иннокентия Смоктуновского…

И уже ночью, когда я проснулась и тщетно призывала Морфея вновь убаюкать меня, мне пришлось-таки отправиться в свою привычную мастерскую, где под чашку ромашкового чая, все так же упрямо надеясь когда-нибудь уснуть, я занялась тем, чем много лет занималась в своем уютном импровизированном кабинете…

Семь лет спустя… Я снова в кухне.
Часы все так же на стене.
Горит фонарь. И тонким слухом
Я шелест шин ловлю извне.

Прошло семь лет, а что же сталось?
И что ушло, а что осталось?
Кто ждет меня? Кого я жду?
Вот я пишу все в той же кухне,
А за окном сентябрь жухнет,
Листву теряя на ветру.

Вот выйду в город я однажды,
Потом еще, потом опять,
И буду так под шаг свой каждый
И узнавать, и вспоминать,

И думать: что же изменилось?
Когда бы время проносилось
Еще неслышней? Но смотри:
Не за ночь выросли деревья,
И изменились цветом двери,
И чуть погнулись фонари…

30 сентября 2010 г.

Город оптимистов — 8

В «Самоинтервью — 1984» Педро Альмодовара есть прелюбопытнейший пассаж.

Вопрос. В последнее время много говорят о Мадриде.

Ответ. Слишком много.

В. Ты хочешь сказать, что оснований недостаточно?

О. В Мадриде кое-что происходит. Это несомненно. Но вот в чем серьезная опасность: Мадрид начинает сам себя осознавать. Город теряет одну из основных своих особенностей. У всех нас, кто жил в этом городе, никогда не было корней, мы не испытывали чувств к месту, как это бывает, например, в Барселоне. Никому не приходило в голову защищать Мадрид, никто не идентифицировал себя с городом как таковым. А теперь говорят о мадридской культуре, ее защищают или противопоставляют другим. Появилась некая гордость оттого, что живешь там, где живешь. А так не годится. Ты перестаешь чувствовать самого себя, чтобы превратиться в город. Это нечто вроде нарциссического миража. Ты — это ты сам, и ты абсолютно одинок.

В. Но ведь ты живешь и работаешь в Мадриде.

О. Я живу в Мадриде, не живя в Мадриде.

(Альмодовар, Педро. Патти Дифуса и другие тексты. СПб., «Азбука», 2005. С. 150-1).

Последние три года я живу в Манчестере; до этого я всегда жила в Москве. Ощущения Альмодовара мне близки. В Москве с однокашниками мы любили (почти) критически оценивать спор двух столиц (Москвы и Петербурга): какая лучше? современнее? В то время я проявляла формализм, утверждая, что столица может быть только одна. С тех пор как Ливерпулю передали флаг европейской столицы культуры в 2008 г., я признаю, что у одной страны может быть несколько столиц.

Я живу в городе, который известен как индустриальная столица Англии, но который на самом деле спит и видит, как бы сделать из своей рабочеклассовости убедительный противовес рафинированному Югу. Как это часто происходит, если город желает выйти на передний план, в нем начинается застройка. Собственно, так происходит всегда. Манчестеру инъекцию застроечной лихорадки сделали ирландские террористы в 1996 году, когда взорвали несколько бомб в центре города. Обошлось без человеческих потерь; однако история дальнейших событий полностью подтверждает народную мудрость: «не было бы счастья, да несчастье помогло». Действительно, когда бы Манчестер собрался сносить свои закопченные викторианские здания в центре города, если бы их не разрушили экстремисты с острова святого Патрика?

С тех пор Манчестер стал совершенно другим. Не знаю, если думать о городах, как о людях, случай с бомбами, наверное, сродни излечению от ужасного недуга или спасению в катастрофе, в результате чего у вас полностью меняется взгляд на мир.

Это все, разумеется, плюсы. Но у них есть один существенный минус. Как и Мадрид, Манчестер начинает себя осознавать. Коренные манкунианцы, возможно, скажут, что он уже давно себя осознал. Они даже будут правы. Чтобы убедиться в этом, стоило услышать, с каким апломбом некто из властей города выразила полную уверенность в том, что суперказино «должно быть в Манчестере». Некто пошла еще дальше: она сказала, что именно здесь оно и будет, просто не так быстро, как бы следовало.

Что стоит за этим апломбом? Самодостаточность? Едва ли. Со стороны это выглядит скорее как неуемное желание настоять на своем. Дело в том, что фаворитом в гонке на право построить у себя суперказино в американском стиле был Блэкпул, главная достопримечательность которого – это слегка уменьшенная копия Эйфелевой башни, стоящая на берегу Ирландского моря. Нынешнее «дело о казино» напомнит внимательному наблюдателю о том, как Лондон по неясному стечению обстоятельств обогнал Париж в соревновании за право проведения Олимпийских Игр в 2012 году.

Проблема в том, что сами манкунианцы, а также недавно перебравшиеся в город британцы и иностранцы, проявляют удивительное высокомерие по отношению не только к Блэкпулу, но и к другим, менее выдающимся, городам. По отношению к этим городам и городкам они употребляют слово «провинция» и его синонимы, вовсе не задумываясь, что где-то в районе Лондона этими же словами называют колыбель британской индустрии. Может быть, они задумываются об этом. Может быть. Все дело лишь в том, что «появилась гордость оттого, что живешь там, где живешь».

Но разве не стоит, спросите вы себя в этом месте, гордиться тем, что вы живете там-то и там-то? Что такое «нарциссический мираж», в конце концов? Это упоение открытым внешним, тем, что лежит на поверхности и на первый взгляд не поддается сомнению. Тот факт, что Манчестер есть, и что он стремительно рвется вперед, сквозь «будни великих строек», неоспорим. Неоспоримо также, что это один из самых многонациональных городов Англии, чья культурная синкретичность внушает трепет, а порой и страх. В местной библиотеке хранится древнейший папирус Нового Завета, — это ли не повод гордиться тем, что живешь в Манчестере? Но что делать, если вы не религиозны, и этот папирус для вас ничуть не более значим, чем глиняные таблички из Шумера? Или что вы мало образованы, а потому вам практически все равно, есть в городе эта библиотека с папирусом или нет? Можно гордиться, что живешь в том же городе, где тренируется Манчестер Юнайтед, — но вдруг вы не любите футбол?? И когда вы зачислили многонациональность, папирусы и футбол в атрибуты внешнего, что у вас осталось? Обычный город, не хуже и не лучше многих других городов.

Это факты настоящего; это точка зрения, которая заслоняет прошлое и мешает видеть будущее. Возможно, эти факты сами по себе дают повод для гордости. Но важно не забывать при этом, что город всегда создают люди; обратный процесс – когда город создает людей – это иллюзия; точнее, нужно говорить, что, живя в рамках одного городского пространства и общаясь друг с другом, люди создают людей. Манчестер тем и замечателен, что являет собой пример сочетания глобализации и локализации. Поощряя многонациональность и многокультурность, в городе, однако, озабочены выяснением того, что такое «Манчестер»; это намек на глобальные интересы и устремления. И в то же время всякий местный житель гордится, если он говорит на местном диалекте, и он ни в коем случае не хочет от него отказываться, даже если это означает, что по всем меркам он будет говорить и писать безграмотно. Весьма локально, не так ли?

Город оптимистов — 7

20 Feb — раннее утро, в поезде на Уоррингтон.

Кажется, у меня получается писать о Манчестере с любовью. Оно и верно: чтобы жить в каком-то городе по несколько лет кряду, его нужно любить. Для этого он должен быть хоть чем-то похож на ваш город или, наоборот, должен полностью отличаться. Как и с человеком: вы влюбляетесь, когда этот человек удачно вписывается в ваше пространство, либо когда ваше пространство вам в тягость, и этот новый человек своим присутствием его изменяет. Ошибка — считать, что в отношениях не должно быть привычки. В них не должно быть привыкания, которое сродни безразличию. Но привычка — это организующий элемент. Может, в русском языке это и не заметно, но ведь мы учим иностранные языки, чтобы лучше понимать и ценить свой родной язык. Habit связано с habitat, а это последнее и есть ни что иное, как ваше пространство, ваша среда обитания. Не говорите, что у вас нет привычек, или будто вам не хочется их с кем-то разделить.

И вот Манчестер мне одновременно и привычен, и нет. Спустя год, когда оказалась возможной более или менее полноценная рефлексия, я осознала, к примеру, что я живу, по сути, в таком же районе, в каком жила в Москве. И это было привычно. Непривычным было отсутствие столичного блеска, шарма, духа. Вот этого мне не хватает. С другой стороны, переоценивать московский дух мне бы не хотелось, тем более что, как мне передают, он меняется. В Москве мне нравились скорость, пространство, парки, бульвары, неожиданные дома, приютившиеся на каких-то неизвестных улицах. В конце концов, Москва — это большой город, где у вас может быть роскошь ни разу не выехать за его пределы. В Манчестере граница между città, contado и distretto слишком тонка, и вот это, наверное, мне и кажется самым непривычным.

Но, в конце концов, потому, что этот город так и похож, и не похож на мой родной, мне и хочется его любить. Эта любовь в большой степени рациональна; в ней почти нет страсти, с которой я отношусь даже к тем из городов, где я никогда не была. Но это все-таки любовь; не уважение; не жалость. Мне хочется любить этот город, потому что безупречно красивых людей, красивые города, красивые воспоминания любить легко и удобно. Но искренна ли такая любовь, и любовь ли это? Или это проявление привычного, обычного, традиционного убеждения, что лишь безупречная красота достойна нежности?

Vladimir Solovyov: A Parody on Russian Symbolists

Russian Symbolism was a branch of European artistic movement under the same name. I first discovered Russian Symbolist poets more than 10 years ago, when I was still at school (Alexander Blok and Konstantine Balmont were my favourite). I suspect, however, that outside Russia Russian symbolism may be primarily associated with theatre, especially the names of Diaghilev and Meyerhold.

Russian Symbolism was occasionally criticised for its superfluous imagery, and the poem that I translated highlights just this sort of criticism. It was composed by Vladimir Solovyov, a Russian philosopher, who was close enough to the Russian literary circles to be able to smile at these sarcastically. The Parodies on Russian Symbolists were printed in 1895 and consist of three parodies, but my favourite has always been the one I have just translated from Russian. It is very much an impromptu, completed chiefly on the bus on my way home. As you may see, Solovyov’s poem is more of a parody on symbolism per se: he generously fills every line with a «symbol», to create a hilarious image of a jealous lover.

The skies are burning with the lanterns’ fire —
Dark is the Earth!
So, have you been with him, oh woeful liar?
Let truth shine forth!

But tease not the hyena of misgiving
And mice of gloom!
Or else the leopards of revenge come bringing
In teeth your doom!

And call you not the owl of discretion
This fateful night!
The mokes of poise and elephants of question
Have taken flight!

You bore yourself the monstrous crocodile,
Which is your fate!
Oh let the skies burn with the lanterns’ fire —
Dark is the grave!

© Julie Delvaux 2007

Владимир Соловьев, Пародии на русских символистов (1895)

На небесах горят паникадила,
А снизу — тьма!
Ходила ты к нему иль не ходила?
Скажи сама!

Но не дразни гиену подозренья,
Мышей тоски!
Не то смотри, как леопарды мщенья
Острят клыки!

И не зови сову благоразумья
Ты в эту ночь!
Ослы терпенья и слоны раздумья
Бежали прочь!

Своей судьбы родила крокодила
Ты здесь сама!
Пусть в небесах горят паникадила,
В могиле — тьма!

Город оптимистов — 6

Ответьте мне: есть ли что-то странное в том, чтобы сидеть в абсолютно темной комнате и думать?

Или же сидеть в неосвещенной комнате, с расшторенным окном, и смотреть, как за окном сгущаются сумерки и наступает ночь?

Тяжелее всего в Манчестере мне дается то, что я не вижу закатов. Когда я рассказываю о том, где я жила в Москве, все ахают. Вообразите панораму, на которую я ежедневно взирала из своего окна. Прямо под окнами: автомобильная дорога, ведущая к выезду на МКАД. За дорогой — полоса посадок, в которую с нескольких сторон вторглись гаражи. Если смотреть из окна влево, увидите ТЭЦ-26. Если смотреть прямо, вашим глазам является т.н. «промзона», а также комбинат «Крекер». Промзону воздвигли на месте поселка «Красный строитель», который я застала и даже успела прогуляться вместе с бабушкой вдоль деревянных домиков, хотя воспоминания очень тусклые. За ТЭЦ и промзоной можно увидеть в ясный день, как бегут машины по МКАД и проезжает поезд. Наконец, если смотреть вправо, увидите Покровский рынок, мусоросжигательный завод, а в отдалении и в очень погожий день — здание МГУ.

Этот индустриальный пейзаж иногда начинает сводить с ума. Было дело, когда-то в середине 1990х мне стукнуло в голову, что я хотела бы жить в деревне. Я очень живо вообразила себе, как я просыпалась бы по утрам, выходила на веранду и полной грудью вдыхала свежий воздух, глядя на расстилающуюся передо мной лужайку, а из окна кухни рукой было бы достать до яблонь. Я даже начала по этому случаю писать какую-то буколическую прозу, но вдохновение испарилось в тот самый миг, как я поняла, что этот сад, и яблони, и лужайку мне нужно было сначала создать. Я никудышный садо- и цветовод, но виной тому отнюдь не лень. Видите ли, мой прадед и его брат были знатными, увлеченными агрономами и садоводами. Моя бабушка смотрела за созданным отцом садом. Моя мама очень любит возиться с растениями. Похоже, моя семья так много сделала с природой и для природы, что на мне природа со спокойной совестью решила отдохнуть.

Однако мне нужно было уехать от визга моторов, запаха бензина, всепроникающей пыли, а в пору торфяных пожаров — и копоти, чтобы понять, насколько мне этого всего не хватает. О, я жалуюсь на сумасшедший ритм, в котором живу сейчас, но как же я рада, что у меня есть этот ритм. Сегодня вечером, вместо того, чтобы ехать поездом, я отправилась домой на машине с коллегами, которые любезно предложили меня подвезти. Я приехала домой на целый час раньше, и это замечательно. Но я ловлю себя на мысли, что не хочу приезжать часом раньше каждый день. Мне нравится полчаса трястись в поезде, потому что поля, крыши кирпичных домов, мосты, какие-то индустриальные постройки каждый раз видятся по-новому. Какая-то невысокая гора, что я вижу на горизонте, все время выглядит иначе: то она резче очерчена, то кажется синее, то я едва успеваю ее заметить.

Возвращаясь к моей московской habitat: из своей квартиры на шестом этаже я наблюдала захватывающие закаты. Это было особенно хорошо делать летом, в тот самый час, когда я теперь пишу этот пост. Было уже по-вечернему прохладно, дорожное движение успокаивалось, и ты стоял и созерцал чудо, что-то вечное, неповторимое, неуловимое. В такие минуты можно было обнаружить, что в голове нет совершенно никаких мыслей. О чем я думаю? — Ни о чем. Я просто смотрю закат.

Увы, здесь так не получается, и мне грустно порой. С другой стороны, что мне все эти закаты в сравнении с приобретенным — и приобретаемым — опытом? Это просто дорогое сердцу воспоминание. Кстати, вы заметили, как это отражено в иностранных языках? To learn by heart, apprendre par coeur означают буквально «выучить сердцем». Умберто Эко размышляет на эту тему в The Mysterious Flames of Queen Loana. Должна сказать, что я с этой книгой так и не справилась, потому что Эко в ней, простите, скучен. То есть пишет-то он интересные вещи, на которыми хорошо задуматься, но стиль не идет ни в какое сравнение со стилем его научных и научно-популярных работ, где Эко блистателен. Мне было совестно в этом признаваться вплоть до недавнего времени, когда я поделилась этим ощущением с приятелем-итальянцем. Приятель сказал, что мое наблюдение верно. И тогда мне стало совсем неловко.

Зима, Кафе и Музыка

Зима, кафе и музыка

Би-Би-Си передает, что в России из-за необычно теплой январской погоды все впали в депрессию: от людей до медведей в зоопарке. Признаться, в свою первую английскую зиму я тоже немало переживала из-за отсутствия снега, хотя зацикливаться на этом у меня не было времени: я училась. Ко второй зиме я уже немного привыкла, а теперь меня куда больше интересует, что бы было, приехай я сейчас в Москву, где — специально для меня — ударили бы знаменитые столичные морозы. Со здешними знакомыми я шучу, что мне пришлось бы завернуться аж в две шубы. Но только что я ненадолго вышла на улицу, где дует жуткий, сильнейший ветер. Вышла в свитере, не взяв ни куртки, ни шарфа. На пять минут. Вернувшись, долго дрожала, пытаясь согреться кофе, слушая вой ветра и глядя из окна, как над тротуарами летят старая жухлая листва и случайные обрывки бумаги.

Кстати, по моим впечатлениям от готической прозы, в Англии стоит самая что ни на есть готическая погода. Правда, вспоминается мне при этом почему-то не «Аббатство кошмаров» Пикока, а «Майорат» Гофмана. Просто в последнем есть сцена, где призрак скребется в дверь, издавая при этом леденящие душу звуки. Поверьте, именно так звучит дующий вот уже который день ветер.

Также по сообщению Би-Би-Си, благодаря таким ветрам, жители графства Сомерсет смогли услышать трансляцию одного из московских радио. А радиотрансляцию из Сомерсета ветрами унесло аж в Канаду. Что ветра принесли в Москву, репортаж не упоминает, поэтому если кто-то заметил какие-то странные включения, прошу сообщить. 🙂

Это мне напомнило одну из моих любимых сказок Андерсена «Как буря перевесила вывески». Я совершенно уверена, что в самый первый раз я эту сказку не прочла, а услышала в записи на виниловом диске. Это было уже больше двадцати лет назад. Только что в очередной раз с удовольствием ее перечитала и…

Меню, висевшее у входа в кухмистерскую, ветер перенес к подъезду театра, в который редко кто захаживал. Ничего себе, забавная получилась афиша: «Суп из хрена и фаршированная капуста». Публика валом повалила в театр.

Сказка заканчивается пожеланием: «Пока буря перевешивает вывески, сидите-ка лучше дома». Но здесь буря пока ничего не перевешивает, а мне сегодня вечером придется покинуть свое теплое жилище и отправиться на собрание блоггеров-манкунианцев. Вдобавок к ветру, то и дело идет дождь; но зонт я в любом случае раскрывать не стану. Лучше я буду выглядеть, как настоящий (промокший до нитки) манкунианец, чем меня унесет с северо-западным ветром в неизвестном направлении.

И все же… Такая погода не нова для Манчестера, и мне уже довелось ее испытать. Два года назад я сидела в итальянском кафе в центре города, поздним вечером, одна, у окна, на улице на ветру дрожали и раскачивались фонари и еще не снятые рождественские гирлянды. Играла подборка из итальянской эстрады (точно помню, там было что-то из дуэта Альбано и Ромины Пауэр), рокабилли и блюза. На стенах и столиках пламенели светильники, а я пила кофе с коньяком… В конце концов, такая погода — одна из моих любимых, потому что, как бы мне ни нравилось перемещаться во времени и пространстве, иногда хочется остановиться, и остаться где-то, и просто смотреть в окно или на пламя светильника…

Вообрази: огни ночного города
Меня к тебе влекут неодолимо.
Я пью коньяк, чей вкус разбавлен кофе,
И блюза гаммы слух ласкают мне.
Летят автомобили ветру вслед,
Им вслед летят листва, зонты и шляпы,
Я думаю, и в ритме рокабилли
Воспоминанья движутся; мне хорошо.
Ты тоже думаешь, но ничего не знаешь.
С улыбкою загадочной смотрю:
Воображаемый огонь зажегся в лампе,
И кущами пылают фонари.
И мы молчим; случайный разговор
Доносится от столика в углу;
Все призрачно; ночно; красиво; пусто;
Я пью коньяк; меня к тебе влечет.

07 января 2005 г.

© Жюли Дельво

Город оптимистов — 3

Второй раз в течение двух месяцев убеждаюсь, насколько мне жизненно необходимо путешествовать. Так вышло, что последние месяцев восемь я никуда не уезжала из Манчестера. Когда в декабре я выбралась-таки в Лондон, то, сидя в утреннем поезде, я вдруг похолодела от мысли: а мой ли это поезд? Достала билет, изучила. Мой. В скором времени билет изучил контролер. Это все-таки был мой поезд.

Ошеломительно. Но сегодня, отправляясь из Манчестера в Уоррингтон (что в двадцати минутах езды на поезде из центра города), я умудрилась простоять рядом с тепловозом целых пять минут и так в него и не сесть. Почему? Потому что я смотрела на табло, на котором было написано, что поезд на Ливерпуль с остановкой в Уоррингтоне отправляется в 12.07, и искренне думала, что состав еще не подали. Стоя на перроне, я наблюдала, как занявший место в вагоне первого класса седовласый джентльмен принялся уплетать бутерброд с лососем и огурцом. А когда тепловоз, свистнув, тронулся, я услышала объявление: «Внимание! Поезд на Блэкпул отправляется с 14-й платформы в 12.11».

Я стояла на 14-й платформе и с ужасом осознавала, что только что ушедший поезд — мой…

…на самом деле, я мало значения придаю описаниям солнечных знаков; составлять по этим текстам чей-то портрет — потеря времени. Но в данном случае я — типичный Стрелец: рассеянный путешественник.

Уже на обратном пути я чувствовала себя куда увереннее. Я сидела в поезде, напоминавшем автобус, поставленный на рельсы, и с интересом обозревала проносившиеся за окном краснокирпичные двухэтажные здания. Раньше их строили преимущественно с расчетом на две семьи; теперь такого ограничения нет. Сегодня британские риэлтерские компании застраивают свободные площади с не меньшим энтузиазмом, чем российские. Благодаря этому, знаменитый красный кирпич очень часто сочетается с желтым или кремовым, — для разнообразия. К этому иногда добавляют синие чугунные решетки. А иногда детали красного цвета используются для декора фасада из светлого-серого или белого камня. Но здания, построенные в 1950х гг, разумеется, никто не сносит, и поколения семей живут, женятся, заводят потомство и уходят в мир иной в пределах одного квартала или одной и той же улицы. Например, незабвенной Coronation Street, именем которой назван длиннейший в Англии (да и, пожалуй, в мире) сериал. Вот уже сорок лет собирает он у своих экранов зрителей всех возрастов, иные из которых искренне интересуются поворотами сюжета, даже если сюжет умиляет (раздражает, ввергает в уныние, — выбрать подходящее) своей неестественностью.

Я не смотрю этот сериал. Но во время моего здесь пребывания в его актерский состав ненадолго вошел сэр Иэн МакКеллен, известный фанатам «Властелина колец» как Гвендальф. По словам сэра Иэна, ему было интересно попробовать играть в подобном проекте, ибо именно такого опыта ему и не хватало для полноты карьеры. В моих глазах (чей взгляд разделяют несколько тысяч жителей Альбиона), Coronation Street не хватало именно МакКеллена, чтобы заставить нас окончательно разочароваться в основном актерском составе, сценаристах и съемочной группе. Но — МакКеллен исчез! Да здравствует Coronation Street!

Кстати, это реально существующая улица, которая находится всего в десяти минутах ходьбы от моего нынешнего места жительства. Правда, на экране она выглядит куда более гламурно.