Архив рубрики: Works/Julie Delvaux

In Russian, Literature, Works/Julie Delvaux

Город оптимистов — 2

Оставить комментарий

Книги

Когда я приехала в Манчестер в июле 2002 г., это был не только первый в жизни визит в Англию, но и первый «ленивый» отпуск. Конечно, совершенно ленивым он не был. Я съездила в Блэкпул, в Озерный Край, два раза — в Северный Уэльс, осмотрела кучу местных достопримечательностей. Но все-таки это был первый месяц в моей жизни, когда я не прочла ни одной книги. До сих пор не устаю этому удивляться. Правда, я заглянула в местную библиотеку, где с умилением осмотрела полку с увесистыми томами источников по истории Англии, что-то даже отксерокопировала. Еще я читала журналы и всерьез влюбилась в американский Harper’s Bazaar. У меня до сих пор остается впечатление, будто это — едва ли не единственный журнал, который практически не пишет о сексе и сопутствующих темах, тем более не делает это с регулярностью 12 раз в году.

Книг я не читала.

На самом деле это был первый месяц, когда я просто ничего не делала. Я получила диплом, до вступительных в аспирантуру было еще очень далеко, и я просто отдыхала. Я не случайно обращаю такое внимание на чтение. В школе я проводила лето с книжкой на диване. В университете у домашнего чтения появилась альтернатива — чтение в библиотеке. О нет, не думайте, что я все время читала что-то «по специальности». И, разумеется, моя культурная жизнь не была заключена в пространстве между библиотекой и домом. Но все-таки, куда бы я ни отправлялась, чем бы ни занималась, книга постоянно присутствовала в моей жизни.

Во всех домах, где я была до приезда в Англию, книги были повсюду. Они были в «больших комнатах», которые в иных квартирах выполняли функции гостиной, спальни, кабинета, а в торжественные дни — и столовой. Они были в собственно спальнях, кабинетах, столовых и кухнях. Те, кто считали чтение сугубо интимным занятием, держали читабельные формы в уборной. В моей квартире в узком коридоре оказалось достаточно места, чтобы приткнуть друг к другу два высоких стеллажа и уставить их книгами, разложить на нижних полках журналы, и т.д. Нанеся однажды визит сокурснице и собираясь уходить домой, я надевала пальто, одновременно изучая корешки журналов по истории и культуре Латинской Америки. В других домах мне приходилось смотреть на «Библиотеку всемирной литературы», книги по истории античности. Не все книги были «серьезными». Иногда это были детективы или женские романы.

Наверное, оттого, что я привыкла смотреть на книги, одно из самых глубоких моих впечатлений от Англии состоит в том, что в тамошних домах нет книг. Конечно, это не так. Но в большинстве английских домов, где мне приходилось бывать, книги — это пятнадцатый камень сада Рёандзи. Сразу их не видно. Вокруг вас будут фарфоровые кошки, собаки, утки, дети, сервизы, какие-то картины, купленные на барахолке за считанные фунты (о чем вам непременно расскажут), часы, диванные подушки, вид из окна на садик (или на дорогу, на холм, и т.д.), живые собаки, кошки и дети, полка с CD, телевизор, вазы, — короче, что угодно, кроме книг. Во всяком случае, в гостиной их почти точно не будет.

Я не зарекаюсь. Возможно, когда у меня будет собственная квартира с гостиной, в этой комнате тоже не будет книг. Вот только где я расположу всю свою уже огромную библиотеку, которая только и делает, что продолжает расти? Помнится, профессор Преображенский воскликнул: «Я буду обедать в столовой, оперировать в операционной!» В том-то и дело, что читать можно, где угодно, а стало быть — и держать книги.

In Russian, Literature, The City of Optimists, Works/Julie Delvaux

Город оптимистов — 1

Оставить комментарий

Люди и звери

Погода – это не только любимая английская тема для разговора, но и критерий региональной самоидентификации. Когда я в первый раз общалась с жителем Манчестера, он лаконично описал манкунианцев:

-In Manchester we are like ducks, — сказал он.

Тогда еще не знакомая с особенностями северозападного диалекта, я приняла очень округло произнесенное “ducks” (утки) за более привычное “dogs” (собаки). Это меня заинтриговало. Я знала, что японцы называют женщину змеей, когда хотят сделать ей комплимент. Я встречала людей, которые в зависимости от личного опыта хотели в будущей жизни стать львами, орлами и прочей живностью. Себя, поскольку обладаю способностью передвигаться и одеваться в кромешной тьме, я представляю кошкой. Но, честное слово, я никогда не слышала, чтобы жителей целого города называли собаками. Что они, такие преданные? Или злобные? Или, может, жизнь у них собачья?

Разумеется, мой собеседник смеялся от души, когда я поделилась с ним своими сомнениями. Никакие они не собаки, они утки, потому что в Манчестере частые дожди, под которыми люди «плавают» без зонта. Представив себе вымокшего до нитки клерка, я подумала, что сравнение с каким-нибудь грызуном было бы уместнее. Но своему собеседнику я ничего не сказала.

Примерно года два спустя после этого знаменательного разговора я наконец-то приехала в Англию. Стояло лето 2002 года, запомнившееся россиянам смогом от горящих торфяников. В Англии не было смога, — там был дождь. Он шел непрерывно в течение первых двух недель моего пребывания, и по бескрайним лужам плавали не только прохожие, но и машины, и казалось, будто водой наполнились даже дома. Я чувствовала себя рыбкой в кирпичном двухэтажном аквариуме в районе Клифтон, что в местности Суинтон, что в предместье Пендлбери, что в городе Сэлфорд, что в графстве Большой Манчестер. Так началось мое открытие Англии..

Cinema, In Russian, Works/Julie Delvaux

Киножурнализм

Оставить комментарий

Киножурнализм

В кино последних лет наблюдается любопытная тенденция — снимать фильмы о «реальных» событиях, «реальных» людях, разумеется, на материале «реальных» источников. Не то что такого никогда не было, просто все большее количество фильмов подается с грифом «основано на реальных событиях». Я называю это киножурнализмом, потому что при всем рвении съемочной группы к воссозданию «истинной» картины вещей, мы получаем игровое кино, а не документальное.

У этого рвения к «истинности», вероятно, есть две причины. С одной стороны, имиджмейкерство и осознание возможного противоречия между публичным образом и «обычным» человеком привели к тому, что и создателям фильмов, и зрителям хочется узнать, каким же на самом деле было то или иное публичное лицо, что именно из человеческого было этому лицу не чуждо. С другой, сами публичные лица своими откровениями о «непубличной» жизни взращивают в простых смертных интерес к «обычному» как теоретически реальному, настоящему.

Результаты оказываются разными. Один пример — это номинированный на «Оскар» фильм Марка Ротемунда «Софи Шоль — последние дни» (2005). Притом, что эта картина — уже третья по счету, посвященная Софи Шоль (Sophie Scholl) и группе «Белая роза», у фильма Ротемунда есть одна замечательная особенность: он основан на протоколах допроса, которые не были доступны создателям предыдущих картин. Больше того, в Мюнхене сохранились здания университета и суда, где разворачивалась драма; там, собственно, и снят фильм. Наконец, Ротемунд проявил завидное рвение и получил погодные сводки за февраль 1943 г. Режиссер поставил своей задачей реконструкцию последних дней Софи — и, можно утверждать, он ее успешно реализовал.

Когда мы говорили с Марком о его фильме, «Софи Шоль» была еще только в лонг-листе на «Оскар». Он же перелетал из страны в страну, под гром аплодисментов представляя свой фильм на различных фестивалях и показах. Главной причиной, по которой он взялся делать эту картину, была та, что, по его словам, в Мюнхене (который, кстати, является родным и для Ротемунда) Софи была, возможно, самой главной героиней, и это с течением времени превратило ее в «памятник». Поэтому доступ к протоколам допроса, из которых следует, что поначалу Софи лгала, отрицая, что раскладывала листовки в университете, позволил показать ее как «человека, который сражается за свою жизнь».

Хотел Ротемунд развенчать этот «геройский» облик или не хотел, это едва ли изменило положение вещей. Софи и ее брат Ганс по-прежнему остаются героями Германии, и, думается, фильм Ротемунда, вкупе с победой на «Берлинале», многочисленными фестивальными показами и призами и номинацией от Американской Академии, лишь усилил такое восприятие.

Не всем режиссерам везет так, как Ротемунду. (Кстати, даже на момент нашего интервью в 2005 г., т.е. спустя два года после открытия архивов Бундестага, он все еще не мог поверить, как ему позволили беспрепятственно снять копии с архивных материалов. Думаю, и я, и все коллеги-историки, читающие это, недоумевают отнюдь не меньше). Но все-таки они умудряются найти достаточно, чтобы сделать фильмы, вроде «Эрин Брокович», «Отель «Руанда»». Однако я взялась писать этот текст, имея перед глазами два фильма, снятых в память о двух выдающихся музыкантах — Рэе Чарльзе и Джонни Кэше. К ним готовится примкнуть картина об Александре Литвиненко (которую, по слухам, собирается продюсировать Джонни Дэпп). Учитывая, что 25 декабря прошлого года нас покинул «крестный отец «соула»» Джеймс Браун, ждать экранизации его «первых лет» или «последних дней» придется, наверное, недолго.

Эти фильмы объединяет то, что они сняты — или будут сняты — «по горячим следам». В данном случае они увековечивают кончину известных личностей. Другое, что их объединяет, — они документируют лишь отрывок из жизни соответствующей личности. Это могут быть «последние дни» (как у Ротемунда, а также в одноименном фильме Ван Санта и у Хиршбигеля в Der Untergang («Закат» или «Бункер» в росскийском прокате)); либо, как в киноисториях Рэя и Джонни, «ранние годы» (добавьте к этому телефильм «Элвис — ранние годы», с Джонатаном Рис Майерсом в главной роли). В результате мы получаем более или менее развернутый репортаж о жизни, который, в лучших традициях журналистики, снят с (почти) документальной точностью. В случае с «Софи Шоль» эта точность утрируется не только выбором мест съемки, но и актерской игрой, операторской работой и музыкой (которую некоторые критики сравнили с саундтреком к «Челюстям»).

Картина Ван Санта о Курте Кобейне в этот ряд киножурнализма встраивается в основном из-за названия. Однако, если вдуматься, в этом фильме заложена глубокая ирония над попытками реконструировать «реальность», о которой никому ничего не известно. Посвятив фильм Кобейну и предложив зрителям свою версию его последних дней, Ван Сант, однако, утверждает, что фильм не рассказывает о музыканте-по-имени-Курт-Кобейн. Он рассказывает о музыканте-похожем-на-Курта-Кобейна, а это уже совсем другая история. Разумеется, в случае с Кобейном пытаться воссоздать то, что было «на самом деле», вряд ли возможно или имеет смысл, учитывая, что мотивы и обстоятельства его гибели до сих пор не ясны. Но насколько лучше мы знаем о переживаниях Рэя или Джонни и понимаем их? И уж тем более, какой фильм можно снять о Литвиненко, когда следствию по его делу еще не видно конца?

Мои рассуждения — это вовсе не занудствование историка, пересмотревшего на своем веку огромное количество фильмов. Это, скорее, искреннее согласие с тезисом Годара, который я не устаю цитировать всегда, когда это уместно. Истинно только воображаемое, говорит он в «Нашей музыке» (Notre Musique); реальность неустойчива. Этот тезис настолько же справедлив, насколько ироничен. Можно долго обсуждать критерии истинности и качество воссозданной (или воссоздаваемой) «реальности». Однако на память приходит сцена из «Последнего искушения Христа» Скорсезе. Последняя треть фильма, между двумя крупными кадрами распятого Христа, посвящена его «последнему искушению» — искушению желанием жить (чем не Софи Шоль, которая врет в лицо гестаповцу?) Иисус представляет, как, спасенный, он годы спустя встречает своего ученика, рассказывающего толпе о смерти и воскрешении Учителя. Он подзывает ученика к себе и спрашивает, зачем тот лжет. Ведь Иисус жив. «А ты им живой не нужен», — отвечает ученик. Людям нужна мечта, которую «живой» Учитель никогда не воплотит.

В случае с Литвиненко нужна, конечно, не мечта. Просто, наверное, мы устали от похождений агента 007, у которого только знай, что погибают девушки, а сам он от фильма к фильму остается shaken, not stirred. И нам хочется чего-то реального. Или, по крайней мере, основанного на реальных событиях.

In Russian, Literature, Works/Julie Delvaux

Мой Первый Дневник

Оставить комментарий

Мой первый дневник

Тема звучит, как название главы из «Конармии» Бабеля: «Мой первый гусь». В главе рассказывалось, как Бабель, «интеллигент из киндер-сюрпризов», доказывая свою приспособленность к армейской жизни, свернул гусю шею…

Мой первый дневник никому ничего не доказывал. Он и мне-то мало что доказывает, кроме лишь того, насколько изменились я и мой стиль речи. Но это естественно, что это все изменилось; если бы оно не изменилось, тогда мне стало бы по-настоящему скверно.

В течение пяти лет, — с 1994 по 1998 гг. — я тщетно пыталась писать этот дневник. Доступа к интернету тогда у меня еще не было, первые блоги появились в 1999 г., и единственные дневники, какие я читала, были дневники литераторов и журналистов, либо повести, написанные в жанре дневника. Литераторы встречались с другими литераторами, а еще с композиторами, политиками и прочими Very Interesting People; в подростках обязательно было что-то героическое, вечное. Я жила в «спальном» районе на юге Москвы, моя школа располагалась в пяти минутах ходьбы от дома, и в моей жизни года до 1997 не было ни особо интересных людей, ни чего бы то ни было героического. Единственная исторически значимая запись в дневнике относится к апрелю 1997 г., когда я отметила, что в газете «Музыкальная Правда» опубликовали мое письмо.

Впрочем, у меня есть оправдание: я пыталась вести дневник в выпускных классах школы, закончив которую, я поступила в МГУ, после чего у меня и вовсе пропало время для дневниковых словоизлияний. Ну, и потом я просто начала всерьез заниматься литературой. Выражаясь языком кино, мне хотелось быть автором, а не документалистом. Сейчас я пишу дневник, потому что мне нравится идея путешествия в пространстве собственной памяти.

Это интересно, что я написала выше: «исторически значимая запись». На самом деле, все записи в дневниках исторически значимы. В Британии недавно полмесяца собирали отчеты о том, что живущие в стране люди делали 17 октября 2006 г. Большинство отчетов были написаны примерно в таком духе: «Dear diary, I woke up at 6.30 this morning, I turned on BBC Radio 4 and listened to the news, then I had a bowl of cereal for breakfast and a glass of orange juice, and then I took my car out of the garage and drove to work. I am working as a Research Analyst for my company who specialises in online marketing. It takes me about half an hour to get to work. After I finished my work at 5 pm, I went home and dropped in for an Indian take-away. I came home and after I had my dinner with a glass of red wine, I watched a football match. At 10 pm I went for a shower and then to bed. This is what I did on October 17, 2006«. Вообще-то записи могли быть длиной аж в 600 слов, так что приведенный текст — это лишь выжимка, среднее арифметическое львиной доли «one day in history».

Эти тексты занесут в архив и будут хранить в Британской Библиотеке. Дальнейшее предположить несложно. На моей страничке в ЖЖ, к примеру, периодически появляется реклама портала, предлагающего услуги по нахождению сюжетных ходов для вашего романа. В той же Британии регулярно проводятся семинары, обучающие искать (и находить) идеи для произведений в прессе, в радио- и телерепортажах. Архив ББ окажется не заменим тем больше, что позволит сделать бесценные наблюдения об орфографии британцев в начале тысячелетия, а также обо всем, что относится к области микроистории. Так что, по-видимому, история настоящего, о которой мечтал Фуко, уже существует.

Для меня же — странное дело — вышеперечисленные подробности всегда казались слишком тривиальными, чтобы писать о них в дневнике. Ну, серьезно, неужели стоит заводить дневник для того только, чтобы рассказать, как на завтрак вы ели тосты с джемом? Пусть даже это были «исторически значимые» тосты, допустим, первые тосты, которые вы сподобились приготовить? Мне хотелось писать о чем-то действительно интересном, но в 1990е все только и говорили, что о политике. Мне же хотелось оригинальности, а для оригинальности был нужен опыт.

Зато у меня всегда были «записные книжки», notebooks, los cuadernos, тетради. Но об этом в другой раз.