«…– Моя знакомая преподает в техникуме,– рассказал Нил Николаевич Беляев.– У них в семьдесят пятом году состоялась встреча какого-то старого блокадника ленинградца с рассказом для студентов о положении дел в сорок втором – сорок третьем году. И когда он, значит, рассказывал все эти тяжелые истории, что людям приходилось испытывать во время голода, то многие студенты слушали весьма и весьма, так сказать, невнимательно. А после его рассказа вышла девушка и сказала, что она не понимает, что же здесь такого: подумаешь, человек в день не съел эти сто двадцать пять или сто пятьдесят граммов хлеба, да она сейчас может неделю не есть хлеба и отлично себя чувствовать.
— Причем без всякой иронии это?
— Неизвестно… Ведь сейчас вообще вроде считают, что хватит говорить о блокаде».
I much prefer the films like The Last Temptation of Christ (dir. Martin Scorsese) and The Passions of Christ (dir. Mel Gibson) for the simple fact: they divert our attention to the life of a man, rather than a semi-God. In the first film we see a man struggling with and yet still pursuing his mission of a Messiah (note the connection between the two words), and in the second film we are made to watch this man suffer with our eyes wide open — pretty much like Alex from The Clockwork Orange had his eyelids fixed open and was made to watch different atrocities in order to rethink his attitude to aggression and terror. I do think that in the official ecclesiastical «discource» far too big an emphasis is made on the performance of Jesus as a son of God, and much lesser attention is given to his life as man.
Even less attention we give to God himself. Some deny Him altogether, others await miracles. A true deus ex machina, He is expected to turn to a man’s every whim, to stop wars, to heal wounds, to grant success, to bring love, etc, etc. But what if He was not quite as we thought him to be? Can He not be tired of our whims and prayers?
This is what Gabriela Mistral, a Chilean Nobel-winning poet and feminist, contemplated in a beautiful poem El Dios Triste. The poem is set in autumn when Nature sheds colours and leaves, barring trees and earth, and washing every surface with the last rain before succumbing to the winterly sleep under the snow. But just as Huizinga imagined the European 15th century as the autumn of the Middle Ages, so does Mistral see Nature’s figurative sunset as God’s autumn. The final stanza, in which the lyrical hero abandons all demands in her sympathy for the sad God, is one of the most profound expressions of misericordia — mercy and compassion.
Gabriela Mistral — EL DIOS TRISTE
Mirando la alameda de otoño lacerada,
la alameda profunda de vejez amarilla,
como cuando camino por la hierba segada
busco el rostro de Dios y palpo su mejilla.
Y en esta tarde lenta como una hebra de llanto
por la alameda de oro y de rojez yo siento
un Dios de otoño, un Dios sin ardor y sin canto
¡y lo conozco triste, lleno de desaliento!
Y pienso que tal vez Aquel tremendo y fuerte
Señor, al que cantara de locura embriagada,
no existe, y que mi Padre que las mañanas vierte
tiene la mano laxa, la mejilla cansada.
Se oye en su corazón un rumor de alameda
de otoño: el desgajarse de la suma tristeza.
Su mirada hacia mí como lágrima rueda
y esa mirada mustia me inclina la cabeza.
Y ensayo otra plegaria para este Dios doliente,
plegaria que del polvo del mundo no ha subido:
«Padre, nada te pido, pues te miro a la frente
y eres inmenso, ¡inmenso!, pero te hallas herido».
A beautiful Russian translation:
Габриэла Мистраль — Грустный Бог
Под ветхий шорох осени-калеки, где дряхлость рощ прикрыта желтизною, я подымаю горестные веки, и мой Господь встает перед мною.
Глухих часов медлительные слезы, кармин листвы и золото заката. Осенний Бог забыл псалмы и грозы, в его глазах смятенье и утрата.
И мнится мне, что Тот, в огне и громе, воспетый слепо, с опьяненьем страсти, едва ли есть; да есть ли кто-то, кроме того, кто сам нуждается в участьи!
Поблекли щеки, руки ослабели, а в сердце — рощей стонет непогода, туманный взгляд не достигает цели, и нас Ему не видно с небосвода.
И я из человеческого ада иду к Нему с молитвой небывалой: — Верь, Отче наш, нам ничего не надо, наш всемогущий, хрупкий и усталый!
Перевод Н.Ванханен
The poems by Gabriela Mistral have been translated into English a few times, the most recent work belonging to Ursula Le Guin. Here you can read a review of her work on the University of New Mexico’s website; and here are a few poems translated by Le Guin. A full biography can be found on The Poetry Foundation website.
In 1544, a handsome 15-year-old boy named Cecchino (Francesco) Bracci died, leaving his uncle Luigi del Riccio shattered. At the time Luigi was a close friend and counsellor to Michelangelo Buonarotti, whom he kindly asked to execute a tomb for Cecchino and compose an epitaph.
I was reading a book by Sigmund Freud recently, and the Austrian narrated a story of how a young scientist asked him to review his work. Freud agreed; however, he couldn’t force himself to do it; eventually, he accepted that he didn’t actually want to do the review, and excused himself from the task.
Believe it or not, in 1540s in Italy Michelangelo was in the exact Freud’s position. He barely knew the boy, and it turned out that, in spite of his famous beauty, Cecchino never sat for a portrait. The only source of knowledge and inspiration was supposed to be Cecchino’s uncle, Luigi.
A kind soul as it seems, Michelangelo took to the job. Luigi sent generous hampers to feed a rather indifferent Muse, which gifts the artist sometimes acknowledged in the draft epitaphs and sketches he’d sent back to del Riccio. Indeed, the texts we have demonstrate the hard times Michelangelo could have when the subject failed to ignite his poetic flame. Even the words stumble, and the lack of acquaintance with the boy fully manifests itself. Several months and almost fifty epitaphs later, Michelangelo pulled out from the job. And yet, in 1545 he’d sent Luigi a beautiful sonnet. It is a short study of the poet labour’s lost, with a beautiful ending that actually re-interprets one of the draft epitaphs, pointing out to the fact that it is a lover who preserves the image of the beloved. In spite of what we know of the Renaissance homoerotism, and Michelangelo’s in particular, I insist that Love here needs to be understood as a pure affection, not a hint at any sexual interest.
The tomb was eventually made by another artist and can be seen at the church dell’Aracoeli in Rome. In 1962, David Hockney painted In Memoriam Cecchino Bracchi. This post also includes the sketches by Michelangelo that were eventually used as the basis for the tomb. The final epitaph was composed in Latin.
The Russian poet Andrei Voznesensky also translated two of the epitaphs on the death of Cecchino. I guess the interest in this series of epitaphs lies in several facts. The genre of an epitaph is unique in itself, and when a famous artist-cum-poet composes the whopping 42 quatrains, it does attract attention. Cecchino’s death devastated «the whole of Rome», according to his uncle, although the age at which the boy died was likely the main reason. And even though Michelangelo’s pen and Muse refused to work together, he nonetheless appears to have been excited at the opportunity to explore one of the favourite themes of the early Baroque poetry, namely vanitas and preference given to the other life.
I didn’t try to translate the epitaphs. Yet back in 2008, when I discovered the 1545 sonnet, it captivated me so that I had to translate it. I must admit, I fully experienced Michelangelo’s own hardships, it was the first time I was translating from Italian, and as always before my task was to try and preserve the original rhythm and melody in the Russian translation. I was, however, satisfied with the result. It is included below, together with the English translation by John Addington Symonds.
In 2013 my Russian translation was awarded the First Diploma in the «Poetry» nomination in Music in Translation competition.
Michelangelo Buonarotti — Sulla morte di Cecchino Bracci
A pena prima aperti gli vidd’io
i suo begli occhi in questa fragil vita,
che, chiusi el dì dell’ultima partita,
gli aperse in cielo a contemplare Dio.
Conosco e piango, e non fu l’error mio,
col cor sì tardi a lor beltà gradita,
ma di morte anzi tempo, ond’è sparita
a voi non già, m’al mie ’rdente desio.
Dunche, Luigi, a far l’unica forma
di Cecchin, di ch’i’ parlo, in pietra viva etterna,
or ch’è già terra qui tra noi,
se l’un nell’altro amante si trasforma,
po’ che sanz’essa l’arte non v’arriva,
convien che per far lui ritragga voi.
John Addington Symonds — English Translation
Scarce had I seen for the first time his eyes,
Which to your living eyes were life and light,
When, closed at last in death’s injurious night,
He opened them on God in Paradise.
I know it, and I weep — too late made wise:
Yet was the fault not mine; for death’s fell spite
Robbed my desire of that supreme delight
Which in your better memory never dies.
Therefore, Luigi, if the task be mine
To make unique Cecchino smile in stone
For ever, now that earth hath made him dim,
If the beloved within the lover shine,
Since art without him cannot work alone,
You must I carve to tell the world of him.
Julia Shuvalova — Russian Translation
Я только раз взглянул в глаза того,
В чьем взоре ты черпал и жизнь, и свет,
Как в вечном сне он их сомкнул, чтоб впредь
Смотреть в раю на Бога самого.
Как глуп я был! И плачу оттого!
Но, право же, моей вины в том нет.
А ты хранишь вовеки счастья след,
Хотя бы Смерть и унесла его.
Но любящий любимого творит,
И, раз уж Муз дела идут не шибко,
Тебя мне должно взять за образец.
October 2008
На русском
В июне 1544 г. в Риме умер юный Франческо (Чеккино) Браччи, племянник поэта Луиджи дель Риччо. Луиджи, хорошо знакомый с Микеланджело, обратился к поэту-художнику с просьбой создать надгробие для мраморного памятника Чеккино, а также написать текст эпитафии. Микеланджело согласился. До нас, действительно, дошли четыре эпитафии. Однако ни одна из них не украсила надгробие Чеккино, да и сам памятник, в конце концов, был успешно создан другим мастером.
Причина, по которой Микеланджело уклонился от исполнения договора, вероятнее всего изложена им самим в приведенном сонете. Вопреки тому, что можно прочесть в популярных статьях о глубине отношений Микеланджело и Чеккино, степень близости была невелика, что и подчеркивает первая строка сонета. Несмотря на то что Чеккино славился своей красотой, ни один художник, похоже, не соизволил запечатлеть его при жизни. Переводы нескольких набросков эпитафий, сделанные А. М. Эфросом, демонстрируют бесплодные усилия пера Микеланджело, которое дель Риччо изо всех сил старался подпитать — в прямом смысле этого слова:
Здесь рок послал безвременный мне сон,
Но я не мертв, хоть и опущен в землю:
Я жив в тебе, чьим сетованьям внемлю,
За то, что в друге друг отображен.
— Не хотел посылать вам это, потому что скверно вышло,
но форели и трюфели одолели бы и само небо. Вверяю себя вам.
К благой судьбе я смертью приведен:
Бог не желал меня увидеть старым,
И так как рок не властен большим даром,
Все, кроме смерти, было б мне в урон.
— Теперь, когда обещание пятнадцати надписей выполнено,
я больше уже не повинен вам ими, разве что придут
они из рая, где он пребывает.
Рисовать эскиз надгробия оказалось еще тяжелее: «Посылаю вам с запиской дыни, рисунка же пока нет, но я изготовлю его непременно со всем искусством, на какое способен». И однако же искусства было мало:
Чеккино — в жизни, ныне — я у Бога,
Мирской на миг, небесный навсегда;
Счастливая вела меня звезда:
Где стольким в смерть, мне в жизнь была дорога.
— Так как поэзия этой ночью молчала, посылаю вам
четыре надписи, за три пряника скряги и вверяю себя
вам.
Андрей Вознесенский также перевел две из этих эпитафий:
Я счастлив, что я умер молодым.
Земные муки — хуже, чем могила.
Навеки смерть меня освободила
и сделалась бессмертием моим.
Я умер, подчинившись естеству.
Но тыщи дум в моей душе вмещались.
Одна на них погасла — что за малость?!
Я в тысячах оставшихся живу.
Проведя не один месяц в творческих муках, Микеланджело отклонил заказ дель Риччо. Но в 1545 г. написал для него вышеприведенный сонет. При отсутствии каких-либо изображений юноши, Луиджи, как любящий дядя и воспитатель, для которого смерть Чеккино явилась тяжелым ударом, мог бы единственным «источником» вдохновения для художника. На это и намекает Микеланджело, с присущими его веку изяществом и легким юмором предлагая изваять самого дель Риччо, дабы сохранить в веках память о Чеккино. Одновременно в этом сонете сходятся многие темы, поднятые Микеланджело в черновых вариантах эпитафий, в частности, в этих строках: «Я жив в тебе, чьим сетованьям внемлю, за то, что в друге друг отображен».
История жизни и смерти Чеккино Браччи, о которой известно ровно столько, сколько можно извлечь из этих коротких посланий Микеланджело, послужила источником вдохновения для английского художника Дэвида Хокни (In Memoriam Cecchino Bracci, 1962).
В 2013 г. за перевод этого сонета я получила диплом I степени в номинации «Поэзия» на международном конкурсе перевода «Музыка перевода».
В этом году для нашей семьи этот день — в прямом смысле «со слезами на глазах»: 27 апреля не стало нашей дорогой бабушки Лидии. Ей было 89, здоровье ухудшалось, но в последние недели хотелось, чтобы на 9 мая она еще была с нами. Увы, нет, и от этого мне, как ни странно, тяжелее всего…
Бабушка родилась в 1924 году. Она из того поколения, кто с выпускного бала 1941 года ушел на фронт. Многие не вернулись. Дома остались ее школьная фотография, она всегда показывала одного улыбающегося мальчишку, который был отличником и превосходно играл женщин в школьных постановках. Он был убит в первом же бою.
Бабушка собиралась уйти на фронт санитаркой. Двое из четырех братьев уже ушли воевать. Самый старший, Дмитрий, превосходно играл в пьесах Островского в любительском театре, который всегда действовал на летней веранде дома моего прадеда и его брата. Его мы потеряли в 1943 году. Третий, Леонид, прошел войну, из-за ранений прожил меньше всех, умер в 1980-х, но успел подарить мне куклу. Средняя сестра Наталья ушла в подполье и хранила «ключи» от тайной типографии, по сути, поддерживала ее в рабочем состоянии. Старшие, Вера и Петр, поддерживали подвиг тыла. А младшему брату Виталию было 13 лет в октябре 1941, когда из Боровска их эвакуировали. Бабушку на фронт не взяли: ее мама, моя прабабушка, была парализована и не могла ходить. Помимо отца, который воевал в Первой мировой войне, она оказалась единственной «взрослой», кто мог помочь в эвакуации. В день отъезда Виталий сидел на русской печке, обхватив подушку руками и твердя: «Не хочу уезжать». И все-таки погрузились и уехали… с последним автобусом. Вскоре вошли фашисты, и началась знаменитая история, когда они заперли жителей города в церкви и собирались сжечь по прибытии командования 10 января. 5 января город освободили. В домах они мародерствовали, в доме прадеда повесили кур на красных галстуках. Освобождали Боровск латыши, которых бабушка встретила летом 1942 года в поезде и от них узнала радостную весть.
Перед этим была эвакуация в Кировскую область, где бабушка с отцом работала на строительстве железной дороги Киров-Котлас. Из-за неподвижной матери в колхоз не попали, а остались в деревне, где жили старообрядцы. Больше ничего об их происхождении бабушка не знала, но нравы там были видные. Бабушка, брат и отец жили в школе, мать лежала в военном госпитале. Воды им поначалу не давали, поэтому им приходилось растапливать снег. Когда из деревни уходили на фронт, солдатские матери провожали сыновей наставлениями стрелять в спину «комиссарам». Но затем стали возвращаться сыновья с увечьями, приходили письма со страшными рассказами. В конце концов, одна женщина пришла к прадеду, кинулась в ноги, умоляла простить и настаивала, чтобы воду он отныне брал из ее колодца.
На строительстве железной дороги бабушка, которой было всего 17, работала «нелегально». Во время «высоких визитов» несовершеннолетних прятали. В конце концов, бабушка возглавила отдел, который занимался распределением одеял и прочего «домового» инвентаря. Зато 13-летний Виталий устроился к двум еврейским женщинам в хлебный ларек и иногда получал «плату» хлебом.
Я выросла на этих рассказах, на кадрах хроники и военных фотографиях, но, конечно, это была лишь одна сторона «медали». В 2005 году я приняла участие в проекте Би-Би-Си People’s War, целью которого было собрать воспоминания ветеранов и тыловиков о войне. Поскольку я жила в Манчестере, то и ездили мы по северо-западу Англии. Встречались с тыловиками, с «детьми войны», из Ливерпуля приезжали статные чернокожие ветераны войны в Бирме. У них всех были замечательные старые имена — Дорис, Стан, Мэйбел, сегодня английских детей так почти не называют. Со мной очень подружился ветеран Деннис Мар, ирландец, который пережил Монтекассино. Были, конечно, и трогательные, и душераздирающие рассказы, но я почему-то всегда обращала внимание на детские воспоминания, где контрапунктом была тема отсутствия конфет и бананов. И я слушала этих 85-летних обычных северо-английских пенсионеров, которые нет-нет да летают на отдых куда-нибудь в Испанию, и думала о своей бабушке с ее «болячками», о жертвах концлагерей по всей Европе, и о том, как повезло Британии с ее географией.
Потом еще была выставка советской фотографии, организованная в 2006 году совместно Imperial War Museum North и лондонским архивом РИА «Новости». Я делала интервью с британским куратором, потом общалась с посетителями, среди которых оказался ветеран войны, узник лагеря в Хемнице. Были и подростки. Все, как один, говорили, что в школах практически не рассказывают о Второй мировой войне, тем более об участии СССР. А фотографии были вывешены по обе стороны небольшого коридора, черно-белые по левой стороне, и цветные — по правой. И вот представьте себе это впечатление, когда вы рассматриваете фотографии по левой стороне: император, гражданская война, электрификация, «будни великих строек», Великая отечественная, публичные казни… потом поворачиваетесь вправо — и вас широкой, открытой, счастливой улыбкой встречает Гагарин. И даже у самого патриотичного, восторженного человека с романтическим взглядом на мир возникает вопрос: как? Как страна, столько перенесшая, вступившая в 20 век во многом отстающей от других великих держав, смогла первой покорить Космос?
Ответом — все наши ветераны, в том числе моя бабушка, труженица тыла, которая в легких туфельках и по колено в снегу строила железную дорогу. После войны она поступила в юридический институт в Москве, где с еще одной девушкой была самой младшей. В основном в вузы шли фронтовики, взрослые. Работала в Центральной криминалистической лаборатории. И еще некоторое время спустя познакомилась и вышла замуж за тренера по теннису… родом из Сум, но жившего во Львове. Это был роман в письмах, настоящая любовь, но, уехав с мужем в его родной город, бабушка, наверняка, вспомнила годы эвакуации, потому что на рынке торговки отказывались продавать товар «русской», нарочито пряча его под прилавок. Но прошло еще лет пятнадцать — и бабушка оказалась во главе одной советской делегации, которая путешествовала по Румынии и Болгарии. Их румынский гид, который, вероятно, готов был организовать людям «лучшую» поездку, отрекомендовался бабушке как «сын Львова». «Да», — отвели бабушка, — «я знаю ваш город, я там жила». Организовывать «лучшую» поездку было уже не совсем удобно.
Как и многие люди ее возраста, бабушка больше всего не хотела повторения однажды ею пережитого в нашей жизни. Поэтому, как ни странно это прозвучит, слава Богу, что она уже не могла слушать ни радио, ни нас в последние полгода, потому что ей было бы очень неспокойно. А нам очень неспокойно, потому что сегодня противостоят друг другу воля к миру и неудержимое желание войны и крови. Но я все же верю, что воля к миру перевесит. И что бы ни происходило, мы должны помнить подвиг своего народа, ибо его совершили ради мира на Земле. Нам, потомкам ветеранов, нечего стыдиться в День Победы, наши деды и прадеды освобождали мир от реальной угрозы, которая собирается возродиться благодаря попустительству мирового сообщества. Для тех же, кто хотел бы отменить или умалить этот праздник как некий «фарс», хочу заметить, что, даже если вашу точку зрения принять, наш «фарс» не идет ни в какое сравнение с чествованием ветеранов и жертв войны в Ираке в Великобритании 11 ноября каждого года, особенно в условиях начавшегося расследования целесообразности этой войны.
Воспоминания бабушки я записывала в Англии, включив громкую связь на телефоне, потом перевела на английский и выложила на сайте проекта Би-Би-Си: http://www.bbc.co.uk/history/ww2peopleswar/stories/33/a8998933.shtml
Russia celebrated the lift of Leningrad’s blockade on January 27th, while elsewhere in the world they celebrated the liberation of the prisoners of Auschwitz camp. There is not a single family that had been left unscathed by the World War Two. Soviet films about the Great Patriotic War have been gradually coming to the Western audiences, but the songs are still likely to be relatively unknown, apart from the famous Katyusha.
I have just discovered a recording which I didn’t know existed: Serge Gainsbourg sings a wartime Russian waltz, In the Forest Near the Frontline, in Russian. In his own words, he used to hear it from his mother, but as he didn’t know any Russian, he had his relative write him a phonetic version of the song, and this is what you hear in the recording. A very touching song tells a story of soldiers staying in the autumn forest and recalling the peaceful time with their beloved. Gainsbourg very skillfully conveyed the sadness of soldiers who could quite likely perish at war, and his heavy French accent only strengthens the forlorn feelings of those who wanted to live and love and yet were denied the chance of happiness… The performance dates back to 1974 and will turn 40 years in July this year.
Several years ago I was presented with a CD containins all albums by the VIA Pesnyary. I shared their song Oh early on Ivan’s Day in my early blogging days. However, the tracks from Birch-tree Juice contained a true gem: the entire Jolly Beggars Cantata by Robert Burns translated into Russian by Samuil Marshak and set to music by Igor Polivoda. To mark Burns’s birthday this year, I uploaded the Cantata in full to Soundcloud. Don’t lose time to listen to this brilliant work!
‘The Jolly Beggars’ presents difficulties in staging, because each of the characters has only one song to sing. Arrangements popular in their day were those of Sir Henry Bishop (1786 — 1855) and John More Smieton (1857 — 1904), but by far the most successful realisation is probably the stylised arrangement for four voices and chamber instrumental ensemble which Cedric Thorpe Davie made for the Scottish Festival at Braemar in 1953, and which was subsequently staged at the Edinburgh International Festival, televised, broadcast, recorded and performed in local halls throughout Scotland by the Saltire Singers and others.
I don’t know if the Russian version has ever been staged but the score ranges from a rock’n’roll tune to a ballade through some recitativos. A penultimate song is not, in fact, from the Cantata but a shortened version of Is There For Honest Poverty poem. The Cantata was originally called «Love and Liberty«, and although the mentioned website lists any number of possible inspiration sources, the lower social strata had increasingly begun to surface in the 18th c., with The Beggar’s Opera appearing in English as early as in 1728. I mentioned it before; it later became the basis for Bertolt Brecht’s The Threepenny Opera. It seems quite likely that John Gay who wrote The Beggar’s Opera helped to popularise the use of the word «beggar» in the title: Merry Beggars and The Happy Beggars were also the source of inspiration for Robert Burns and no doubt influenced the choice of the name.
The tracks in the playlist follow one after another in the same order as in the English Cantata, the final track preceded by the extract from Is There For Honest Poverty.
Robert Burns — The Jolly Beggars autograph, page 1
(Courtesy of Burns Scotland)
Every year 25th of January marks the Day of St. Tatiana, acknowledged throughout Russia as a Students’ Day. On this day in 1755 the Moscow State University was founded, the date being symbolical for Tatiana was the name of an aunt of Ivan Shuvalov, one of father-founders of the University. Russian students successfully emulated their European predecessors, the vaganti, by getting drunk on this day whereby a saying has been going since: «On Tatiana’s Day all students are merry«.
At the Moscow State University they usually hold a traditional event on this day, with medovukha (a honey-based alcoholic beverage) poured to students by the Rector himself. This is continued with a special concert dedicated to the student brother- and sisterhood and singing the hymn of the University, Gaudeamus igitur.
Last year I attended a clarinet concert at the Rakhmaninov Hall of the Moscow State Conservatoire. Several beautiful musical pieces were offered to the audience, but many of us were especially taken by this jazz improvisation… which turned out to be named «Tatiana» after a composer’s wife. I hope you enjoy it.
Until recently Russia celebrated the victory in the Patriotic War against Napoleon in 1812 and in the Great Patriotic War against Hitler in 1945. I spent 7 years in the country that faithfully celebrates the Armistice Day on November 11 that marks the end of one of the most tragic conflicts in world history in the 20th c., the First World War.
Although the Second World War was by many accounts more devastating, it is generally regarded as the outcome of the World War One and as such it was not unexpected. World War One also did not come out of the blue, being the consequence of the collapse of the Viennese system established in the aftermath of the Napoleonic Wars. And yet, whereas the nations tried to prevent the Second World War, the World War One was received with cheers, as if Europe was one huge playground where kids with rifles were going to enjoy themselves. Sadly, it immediately became obvious that there would be no quick results, and Europe slid down into one long killing spree.
European, British in paritcular, cities and towns are planted with cenotaphs commemorating the war effort, the victims, and the eventual victory of the Entente powers in the World War One. The victory was ridden with ambiguity, as all countries, France in particular, attempted to get the better out of Germany to solve their own post-war problems — forgetting along the way that Germany was just as penniless and devasted by war, as the rest of Europe. Nonetheless, Germany remained to be seen as an aggressor and a war-wager, and the World War One continues to be regarded as a glorious page in European history, rather than a story of human folly.
Russia withdrew from the war following the Bolshevik Revolution, with a separate peace treaty signed by Russia and Germany in Brest-Litovsk in March 1918. Since the World War One was imperialist by nature, it is little wonder that in Soviet times it was given by a passing mention. The novels like And Quiet Flows the Don by Mikhail Sholokhov detailed the Russian part in the war, along with the growing disdain for the imperial power and the obligation to fight. But even then ordinary soldiers who fought in the war were barely remembered, as the war belonged to the tsarist, pre-Socialist part that had to be forgotten, and the sooner the better.
Now the situation has changed. The park dedicated to World War One in Moscow is located in the territory of 11,5 hectares in a walking distance from Sokol metro station. Presently there are many green stretches, and commemorative monuments have been pleasantly incorporated into the landscape. There is a small chapel on a hill and a few cenotaphs. A monument at the park’s entry (from Sokol metro station) reminds us that in the park’s grounds the first common cemetery to the soldiers and medical sisters who died in the war had been created as early as 1915. Those graves had been subsequently moved to another cemetery, but the present park is located in the cemetery grounds. It is a peaceful and solemn place where one can’t help but meditate on life and death, war and peace.
World War One Park in Moscow — Entry Memorial
World War One Park in Moscow —
To the Victims of the World War 1914-1919
World War One Park in Moscow —
A Memorial Close-Up
World War One Park in Moscow —
Aviators Memorial
World War One Park in Moscow —
One of the cenotaphs
World War One Park in Moscow —
One of the cenotaphs
World War One Park in Moscow — A Chapel
World War One Park in Moscow —
Moscow To the Dead Russian Soldiers
World War One Park in Moscow —
A Second World War Memorial
World War One Park in Moscow —
A Church Monument
World War One Park in Moscow —
One of the cenotaphs, featuring the symbols
of principal military awards
World War One Park in Moscow —
A commemorative stone on the former location
of the common cemetery for soldiers and
medical sisters from Moscow communities
who died in the World War One
